Лорен Ловелл

«Отпущение грехов»

Пролог

Дверь на кухню со скрипом открывается, но я не утруждаю себя повернуться и посмотреть, кто это.

— Эвелин, — со злостью в голосе произносит отец. — Что ты наделала? Грешница!

Я на глаз увеличиваю температуру, наблюдая, как шкворчит масло в чугунной сковороде. Я не собираюсь обращать на него внимание. «Эвелин, в этом и его вина, — шепчет голос внутри меня. — Он не защитил бы тебя. И именно он называл Захарию праведником». Зажмурившись, я мотаю головой и сжимаю пальцами ручку сковороды, приказывая своему маленькому демону замолчать.

— Эвелин! — Я разворачиваюсь к нему лицом и тут же получаю удар тыльной стороной руки по губам. Рот наполняется кровью. — Ты все ещё не поняла где твое место? Девятнадцать лет, а уже такая же дерзкая маленькая шлюха, какой была твоя мать!

Он смотрел на меня, и в его глазах сверкали ярость и недовольство, по его лицу ходили желваки, пока он тряс рукой, которую, видимо, жгло от удара.

«Это неправильно, Эвелин. Это всё ложь. Лжецы. Грешники. Богохульники!». Заткнись! «Делай то, что правильно. Тебе нужно прощение».

Отец хватается за мою шею сзади, и я вздрагиваю.

— Как люди будут следовать за мной, за их лидером, если моя собственная дочь не знает своего места? Ты позор для дела Божьего, ты гадкая и никчёмная. Ты ввергаешь мужчин во грехи, и Господь ненавидит тебя за это!

Я бессознательно хватаю тяжёлую сковороду и замахиваюсь. Она с громким треском сталкивается с лицом отца, тот откидывается назад, и его тело с глухим стуком падает на кафельный пол. Я в шоке наблюдаю, как из раны на его лбу сочится тёмно-красная жидкость. Падая на колени рядом с отцом, я по-прежнему сжимаю в руках сковородку. «Он позволял Захарии причинять тебе боль». Подняв сковороду повыше, я собираю всю силу, что есть в моём хрупком теле, чтобы ударить его снова. Брызги крови окропляют белую плитку. «Он избивал тебя». Я снова бью тяжёлой сковородой по его черепу. «Он сделал тебя монстром в глазах Господа». Это уже не я наношу удар за ударом по его голове. Это тот демон, который когтями пытается вырваться из меня наружу с тех пор, как я себя помню. На мгновение всё погружается во тьму. Я чувствую, как мои руки обрушивают удары, один за другим. Слышу жуткий хруст костей и чавкающий звук, с которым сковорода опускается на его искорёженное лицо, но я словно в отключке.

Тяжело дыша, я возвращаюсь в реальность. Моё лицо покрыто слезами вперемешку с кровью. Отбросив сковороду в сторону, я на четвереньках отползаю как можно дальше от кровавого месива передо мной. Мне хочется утереть лицо, но мои руки по локоть в крови. Сердце готово вот-вот выпрыгнуть из груди, дрожащим комом встав поперёк горла. «Посмотри, что ты натворила, Эвелин! Испачкала чистый кухонный пол!».

— Прости меня за содеянное. Возьми на себя грехи мои… — Меня душат рыдания, ведь убийство — это грех, но я не чувствую вины. — Прости меня за …

«Ничего. Тебя не за что прощать, потому что с позволения этого мужчины тебе снова и снова причиняли боль. Эвелин, и он делал это, чтобы очистить тебя».

У меня кружится голова от калейдоскопа воспоминаний, их вихрь резко останавливается на одном конкретном.

Я плачу, потому что Захария сказал, что убьёт меня, если я расскажу кому-нибудь; хотя уж лучше смерть, чем продолжение его наказаний. Боль — это наказание, но то, что делает со мной Захария, ещё страшнее, чем боль. Отец свирепо смотрит на меня.

— Ты согрешила, Эвелин, — он неодобрительно качает головой. — Опустись на четвереньки.

Меня трясёт, но я делаю, как велено, и покоряюсь его требованию, как нас всегда учили. До меня доносится стон старых петлей на дверцах его шкафа, и я знаю, что он делает. Не этого я ждала. Я ждала, что он защитит меня, но у меня хватает ума не сомневаться в нём, потому что это будет еще одним грехом, от которого меня нужно будет очистить.

Я отгораживаюсь от боли, когда на мое спину падает первый удар. Я не обращаю внимания на позорные имена, которыми обзывает меня мой отец, выбивая из меня искупление. Я научилась мириться с этим. Меня учили, что боль приближает нас к праведности, что каждый шрам исцеляет. Мы не идеальны, и пусть лучше наши грехи калечат тела, а не души. Пока он бьёт меня, я думаю о своих грехах, и когда он заканчивает, я чувствую себя очищенной. Я чувствую, что моё тело изувечено ради того, чтобы моя душа смогла исцелиться, и мне интересно, то же самое ли испытывают другие люди, которых мой отец называет богохульниками. Неужели те люди, всего лишь исповедавшись в своих грехах, чувствуют, что им отпустили их? Ведь чтобы получить прощение, нужно испытать боль.

— Эвелин?

Я поднимаю глаза и вижу свою сестру, Ханну. Она держится за дверной косяк, её лицо побелело, а глаза прикованы к безжизненному телу отца.

«Теперь, Эвелин, вы обе в безопасности. Бегите». Я сглатываю. Поднимаюсь на ноги, которые по-прежнему словно ватные из-за страха.

— Нам нужно уходить, Ханна. Господь сказал мне, что нам нужно уходить.

Глава 1

Эви

Четыре года спустя

Массивная деревянная дверь собора со скрипом открывается, и я, споткнувшись, вхожу в темноту. Кончиками пальцев пробегая по спинкам деревянных скамеек, чтобы не сбиться с пути, я добираюсь до алтаря и падаю на колени.

— Прости меня, — выдыхаю я, запыхавшись. Мои спешные молитвы, произнесённые шёпотом, эхом поднимаются к высокому потолку, а я жду ответа, которого никогда не услышу. — Прости меня, Отче, за то, что я собираюсь сделать … — я склоняю голову, мою грудь сдавило от боли.

Признаться в своих грехах и попросить прощения — я так и не приняла эту концепцию, ни разу не почувствовав себя прощенной. Как нечто настолько простое, как просьба о прощении, могло отпустить грехи? Какое раскаяние может быть без боли? Сжав руки в кулаки, я опускаю голову на ступеньку и прислушиваюсь к своему дыханию. Вдох. Выдох. Вдох…

— Прошу, возьми мою красоту и используй её по своей воле… — «Красота от нечистого, Эвелин». Всплывает воспоминание о том, как отец избил меня, потому что какой-то мужчина назвал меня красивой. Мои ногти царапают ковёр, когда я невольно вновь погружаюсь в тот кошмар.

— Не дёргайся! — кричит он на меня. — Не реви! Благодари Господа, что он позволяет тебе очиститься от твоего греха. Ты научишься любить эту боль, потому что она — единственное, что сохраняет твою чистоту! — ремень снова впивается в мою кожу, и я задерживаю дыхание, стараясь держать спину прямо и не прогнуться от боли. — Красота — это печать дьявола, и, хоть я и молился о тебе все эти восемнадцать лет, дьявол по-прежнему живёт внутри тебя. Как жил в твоей матери. — Раздаётся ещё один громкий удар, когда полоска кожи опускается на моё плечо. — Молись, Эвелин, — он произносит это с такой злостью, что боюсь, как бы в этот раз он не забил меня до смерти. — Молись, чтобы я мог тебя слышать.

Я изо всех сил зажмуриваюсь и выдыхаю.

— Господь всемогущий, прости меня за мою красоту… — УДАР. Резкая боль заставляет меня замолчать на середине фразы, но я спешу продолжить свою молитву. — Прошу, я не хочу быть искушением. Я не хочу быть грешницей.

— Ты сама есть грех, Эвелин. Не грешница. Ты — это грех, и ты должна усерднее молиться, чтобы Господь освободил тебя от этих оков. — УДАР.

— Прости меня! — с мольбой в голосе кричу я. — Прости меня за то, что во мне живёт грех, за то, что я создание дьявола. Прости за грехи, на которые я искушаю других, молю тебя… — УДАР. Мои пальцы крепче сжимают деревянное изножье моей кровати. По моим щекам катятся слёзы, и мне хочется зарыдать в полную силу, но я знаю — от этого будет только хуже. Это необходимо, чтобы очиститься. Я проглатываю слёзы. — Прости меня. Прости меня. Прости меня.

Старый собор сотрясает звон колоколов, их раскатистый гул вырывает меня из того ужаса. Моё сердце готово выпрыгнуть из груди, глухо отстукивая удары. Моё тело покрылось потом.